Михаил Левитин: никогда ничего особенного не искал, я счастливо нашел родившись

Михаил Левитин

Корреспондент агентства встретился с мастером в кабинете его театра — среди книг, различных по форме статуэток карандашей (коллекция подарков мастеру, ведь Левитин всегда держит в руке карандаш) и фотографий его семьи, друзей, выдающихся коллег. "Это мой "живой уголок", как я его называю. Никого из них уже нет живых. Наверху — Евгений Добровинский, замечательный художник, это Давид Боровский, здесь — мой любимый артист Алексей Шулин, ушедший молодым, и, конечно, Виктор Гвоздицкий. Среди них я сажусь и не то чтобы разговариваю с ними, но очень их учитываю", — поделился Левитин.

— Михаил Захарович, расскажите, пожалуйста, как вы планируете отмечать свой юбилей. Насколько я знаю, у вас должен был состояться литературный вечер в конце декабря.

— В декабре вечера не будет. Может быть, я поторопился его отменить, но моего волнения на вечер не хватит. Я хотел вернуться к своей литературе, построить вечер на ней, чтобы она меня поддержала. Она существует, она издана, она прожита мной. И я подумал, зачем мне тратить свои силы на то, что уже и без меня существует. Творческий вечер должен был называться "Я ищу ненаписанную страницу" — отсылка на мой рассказ. Ведь я все еще в поисках, хоть и написал 28 книг, а это много. Но сейчас не пишу, поэтому захотелось вернуться к литературе. Остановил я это и продолжаю репетировать "Гамлет. Путь к отцу".

— Выходит, что свой юбилей вы отпразднуете премьерой этого спектакля?

— Да. Очень хочу, чтобы ко мне пришли мои друзья и выдержали такой долгий спектакль. В Москве возникают постановки и на 2 часа дольше, чем этот. Владимир Панков (художественный руководитель Московского государственного театра "Ленком Марка Захарова" — прим. ) сейчас поставил спектакль в "Ленкоме" на 6 с половиной часов. Это очень долго. Хотя, с другой стороны, почему долго? У Мейерхольда, мною столь любимого, были спектакли, которые кончались и в полвторого ночи. Но мне говорят, что время сейчас другое. Значит, надо время изменить.

— "Война и мир" в постановке Римаса Туминаса идет больше 4 часов — смотрела на одном дыхании, потеряла чувство времени.

— Да, смотришь себе и смотришь. Вот я решил сильно не делить спектакль: будут два акта по 2 часа. Возникла такая форма, в очень необычном пространстве — не каждый день такое увидишь, не каждый день тебе разрешат в нем играть по технике безопасности.

— А что собой представляет это пространство?

— Доски и доски. Просто оно производит впечатление космогонии. Как будто мир создается у вас на глазах. Так действительно и происходит — его не делают рабочие, а только мои ноги: я хожу — он вздымается, падает, разлетается. Я беспрырывно падаю в ямы и выбираюсь из них. История, случайно совпадающая по форме с Гамлетом, его душой. Потом это пространство все-таки делится на место для живых и ушедших из жизни, призраков. А сам спектакль только лишь о том, как сын ищет отца, как Гамлет ищет Призрака.

И не потому, что хочет у него узнать, как его убили. Он хочет его увидеть, как я хочу увидеть своего отца. Меня ничего больше не волнует. Конечно, мне приятно, что остальные живы и такие обаятельные, чудные. Но он был лучше всех, и я хочу его увидеть. Поэтому спектакль и называется "Гамлет. Путь к отцу". Возможно, в спектакле я убеждаюсь в том, что он никуда не уходил и сидит во мне.

— Насколько ваш Гамлет близок к Шекспиру и чем он отличается от других?

— По-моему, мой Гамлет ближе к Шекспиру, чем все Гамлеты, вместе взятые. Мне все рассказывают, как и где трактуется Гамлет. Я даже сегодня думал, а почему бы, собственно, не сделать фестиваль Гамлетов? Мой Гамлет чистейший: я, конечно, некую композицию создам, некоторые персонажи где-то много говорят, я это убрал, но все равно очень честно и чисто иду от начала до конца. Мне говорят, что Гамлет был злодеем. Может, он и был им, но я с ним не знаком…

Я с этим Гамлетом путешествую, он становится время от времени то хитрецом, то подлецом, но, в общем-то, он чудесный человек, категорически не желающий никого убивать. А именно это и делает его исключительным человеком при любой конъюнктуре, какая только существует в мире.

— Любопытно, а как бы вы определили хорошего человека? Мне очень нравится определение литератора Марии Розановой — это тот, кто умеет не бежать в стае, то есть не присоединяться к травле, и не слишком уважать себя за это.

— Для меня он в первую очередь не убийца, он читает книги, дружит с хорошими людьми, мыслит. Мой Гамлет — чистый человек, который никому не желает зла и хочет увидеть папу, что в моих глазах его абсолютно обеляет. Потому что я хочу видеть отца и живу им каждый день. Представьте себе, выясняется, что очень многие люди живы своими отцами, уже не живущими очень многие годы. В общем, это называется у нас связь поколений, связь людей какого-то определенного свойства. Мой сын так же связан со мной, как я со своим ушедшим отцом, и будет связан всегда. И, может быть, его сын с ним… Это какая-то линия. Когда говоришь об отце, думаешь о его прошлом, то есть и твоем прошлом тоже. Ведь прошлое — интереснее всего. Никакого будущего нет. Человек не должен думать о будущем, потому что он ошибется.

— Потому что жизнь — это трагедия, когда видишь ее крупным планом, и комедия, когда смотришь на нее издали, как завещал Чарли Чаплин?

— По-моему, это не комедия, я смотрю на прошлое как на что-то очень светлое и безумно интересное. Все-таки жизнь состоит из путешествий, из приключений, те путешествия очень интересны. Почему я ставлю так мало современных пьес? А ведь надо пожить еще лет 20−30, чтобы они стали вечностью, и тогда я буду их ставить. Но большинство из них, к сожалению, вечностью не станут. А из прошлого столько всего валится на тебя, ставь — не хочу!

— Все же почему российская современность так тяжело укладывается в текст?

— Вы знаете, у меня выходит большая книга. Я в основном ее надиктовал, а потом немножко правил. Она уже существует в прекрасном издательстве "Искусство XXI века", где я уже издавал книгу о Фоменко и Шкловском. Они издают так роскошно, что достаточно просто посмотреть на обложку и не открывать. Издательство мне ее заказало, и я написал о ста годах режиссуры. Хотел назвать "Сто лет одиночества". Это какой-то прорыв сознания из моей любви к театру, той ранней любви до сегодняшних дней. Хотя я уже не знаю, кого любить, его нет, с моей точки зрения.

— То есть можно сейчас констатировать смерть режиссерского театра?

— Какие-то варианты, формы театра существуют, неизвестные, непонятные мне. Сплошной режиссерский театр антепризного типа.

— А почему мы к этому пришли?

— Дилетантизм общества. Мало кто стремится к знаниям, узнаванию до конца. Сейчас нужны невдумчивые исполнители. И желание заработать. А в книге я пишу о тех формах театра, которые я считаю неизменными. Я там какой-то ортодокс, фанат, консерватор. Но я пытаюсь не доказывать, а воссоздавать то, что происходило, происходит и со мной лично тоже, и с моими друзьями, и с их учителями, и с их прапрапрадедами.

— Когда выйдет эта книга?

— Наверное, к марту. Думаю, меня будут очень ругать, и это хорошо. Но люди думают о себе не так, как ты их видишь. В нее вошли две книги. Вторая книга ближе к сегодняшнему дню. Книга написана не новеллами, в ней волна сменяет волну. Я пишу о том, что для меня важно навсегда.

— И что же это, Михаил Захарович?

— Настоящий театр, в котором три-четыре идеи. С моей точки зрения, больше быть не может. Иначе это выдумка, приемы, и два мною ненавистных слова — инсталляция и перформанс. Вот мне кажется, что театр превратился в сплошную инсталляцию и в перформанс. Так или иначе, это преломилось в традиционных каких-то идеях тоже, но в очень малой степени. Очень многие хотят, конечно, заработать, удивить, а удивление уже прошло.

— То есть сейчас не время провокаций?

— Это совершенно напрасно делается, этим увлекаются совершенно несведущие люди. Я был бы даже расстроен, если бы им нравилось все, что я делаю. Я иногда цитирую, но не из книг, спектаклей, а от Бога: какое-то преломление идет, попадает в меня и в мою новую работу. Иногда даже ищу, не потому что мне недостает средств, мне их достаточно вполне, а потому что так приятно цитировать грандиозное то, что, казалось бы, прошло, но еще будет повторяться, повторяться, повторяться. И, может быть, когда-нибудь процитируют какой-то фрагмент из моих работ. Было бы смешно.

— Форма стала превалировать над содержанием?

— Я вам скажу так элементарно, что вам будет за меня стыдно. Форма и есть содержание. Все. Но ведь надо создать такую форму, метафору… Даже не головного, а тактильного свойства. Мне все надо потрогать, прикоснуться, подержать. Потому что, как я всегда говорю, театр — это проявленная реальность.

— Выходит, что век великих провокаторов, таких как Виктор Шкловский, закончился? А вы ведь были с ним знакомы, каким он остался для вас?

— Великим авантюристом, мистификатором. Как это прекрасно! И требует отчаянной смелости. В его случае ничего другого и быть не могло. Он многих не любил и смеялся над ними, но не преследовал. К слову, он не был большим театралом, но вдруг в каком-то невероятном возрасте он пришел, вернее, его почти принесли на моего первого Хармса (речь идет о постановке "Хармс! Чармс! Шардам! или Школа клоунов", выпущенная Левитиным в 1982 году в театре "Эрмитаж" — прим. ). И остался в восторге, он писал об этом и удостоил меня потрясающих слов: "Режиссер, у которого в руках джокер". После таких слов я буду переживать, что кому-то не понравился мой спектакль? Бог с вами. Правда, за "Гамлет" волнительно, он мне очень нравится.

— Интересно получается: в определенном возрасте нам необходимо выйти из состояния собственного умственного несовершеннолетия, и это возможно только через борьбу со старшим, с отцом. Мы отодвигаем постулаты, которые были нам даны, для того чтобы выработать собственный голос. Выходит, что после завершения этого короткого этапа вся оставшаяся жизнь — это путь к отцу?

— Как у Введенского: "Чтобы было все понятно, надо жить начать обратно". Совершенно блестяще сказано, но не верно для меня. Мне было каждый день понятно. Потому что я никогда ничего особенного не искал. Я счастливо нашел родившись. Вы знаете, в моей жизни совершенно ничего не меняется: как была любовь во главе угла где-то с трех лет, так она у меня и останется до последней минуты. Любовь к отцу, к женщине, к путешествиям, любовь ко всему, чего я еще не узнал, недосмотрел. А я все-таки не успеваю. Я так мучаюсь из-за этого, вы себе представить не можете.

И начинаешь болеть, начинаются стариковские разговоры о болезнях. Это не разговоры, а какая-то тупость! Все, что я сейчас слышу, это: "Как ты себя чувствуешь?" Такого раньше никогда не было. Раньше я слышал: "А вы меня любите?" А так ничего не изменилось. Только ушли люди, с которыми я дружил, которых очень любил. Но все же жизнь — это изматывающая душу импровизация. Я построен на ней. Пока она мне дается. Благодаря ей я с движущейся кровью все еще взлетаю на лестницу без перил и в процессе угадываю движение ступеней. И это невероятно интересно.